Český-jazyk.cz aneb studentský underground­

• povídka
• přeložil Alois Drábek
• název ruského originálu: Ночь перед судом

"Budeme míti neštěstí, pane!" řekl kočí, obraceje se ke mně a ukazuje bičem na zajíce, který nám přeběhl přes cestu.
Věděl jsem, že i bez zajíce jest moje budoucnost zoufalá. Jel jsem totiž k C-skému okresnímu soudu, kde jsem měl usednouti na lavici obžalovaných pro zločin dvojženství. Počasí bylo strašné. Když jsem v noci přijel na poštovní stanici, měl jsem vzezření člověka, kterého zasypali sněhem, polili vodou a potom mu notně nařezali - tak jsem ozábl, promokl a seslábl jednotvárným otřásáním jízdou. Na stanici mi vyšel vstříc dozorce, vysoký, plešatý ospalý muž s vousy, které mu zdánlivě vyrůstaly z nozder a překážely čichu.
A čichati bylo, třeba se přiznati, co. Když dozorce, bruče, supě a škrábaje se za límcem, otevřel dvéře do staničního "pokoje" a mlčky mi ukázal loktem na místo mého odpočinku, obestřel mě silný zápach kyseliny, pečetního vosku a rozmačkaných štěnic - tu div jsem se nezalkl. Plechová lampička, stojící na stole, osvětlovala dřevěně nebarvené stěny a čadila jako louč.
"Máte tu smrad, siňore!" řekl jsem, vcházeje a klada svůj vak na stůl.
Dozorce počichal vzduch a nedůvěřivě zavrtěl hlavou.
"Páchne tu jako obyčejně," řekl a poškrábal se. "To se vám jen zdá, že jste promrzl. Kočí od koní čpí, ale páni nezapáchají."
Propustil jsem dozorce a počal prohlížeti svůj dočasný byt. Voskovaným plátnem povléknutá pohovka, na niž jsem měl ulehnouti, byla široká jako postel pro dvě osoby a studená jako led. Kromě pohovky byla v komnatě ještě veliká železná kamna, stůl se zmíněnou lampičkou, něčí bufy, něčí vak a plenta, přehrazující kout. Za ní někdo tiše spal. Když jsem se rozhlédl, ustlal jsem si na pohovce, a počal se svlékati. Nos můj brzy zvykl zápachu. Svlékl jsem kabát, spodky, boty a, neustále se protahuje, usmívaje a krče, počal jsem, vysoko zvedaje své bosé nohy, poskakovati kolem železných kamen. Tak jsem se ještě více zahřál. Potom nezbývalo nic jiného než se natáhnouti na pohovku a usnouti; ale tu se mi přihodila malá náhoda. Můj pohled utkvěl totiž mimovolně na plentě a... představte si můj úžas! Odtud patřila na mě ženská hlavička s rozpuštěnými vlasy, černýma očima a odkrytými zoubky. Černé brvy její se zvedaly, na tvářích hrály hezké jamky - smála se tedy. Zarazil jsem se. Hlavička, zpozorovavši, že jsem ji viděl, octla se rovněž v rozpacích i schovala se. Sklopil jsem oči jako bych byl vinen, po tichu jsem zaměřil k posteli, kdež jsem ulehl a přikryl se šubou.
"Jaká náhoda!" myslil jsem si. "Zajisté viděla, jak jsem skákal! Nepěkné..."
Připomínaje si rysy hezké hlavičky, rozblouznil jsem se. Obrazy jeden hezčí a svůdnější druhého tísnily se v mé obrazotvornosti a... a, jako by za trest za hříšné myšlenky pocítil jsem na své pravé tváři silnou bolest. Popadl jsem se za tvář, nic jsem nechytil, ale domyslil jsem se, co to as jest: bylo cítiti zápach rozmačknuté štěnice.
"Ďas ví, co to jest!" ozval se v tom ženský hlásek. "Proklaté štěnice, jistě že mě chtějí sežrat!"
Hm!... Vzpomněl jsem si na svůj pěkný zvyk bráti s sebou vždycky na cestu perský prášek. I tentokráte jsem mu nezůstal nevěren. Ve vteřině byla krabička tohoto z vaku vyndána. Nezbývalo nyní než nabídnouti hezoučké hlavičce tento prostředek a - známost bude hotova. Než jak to učiniti?
"Toť hrozné!"
"Paní," řekl jsem pokud možno nejsladším hlasem. "Pokud jsem porozuměl vašemu poslednímu výkřiku, koušou vás štěnice. Mám s sebou perský prášek. Je-li libo, tož..."
"Ach, prosím!"
"V tom případě... obleknu jen šubu," zaradoval jsem se, "a přinesu vám jej."
"Ne, ne... Podejte mi jej skrze plentu, ale sem nechoďte!"
"Vím, že to mohu učiniti skrze plentu. Nebojte se, nejsem snad nějaký bažibozuk..."
"A kdož vás zná! Jste cestující..."
"Hm!... A kdybych k vám vešel i za plentu... nebylo by to nic zvláštního... a to tím spíše, že jsem lékař," zalhal jsem si, "a lékaři, policisté a domácí kadeřníci mají právo vedrati se do soukromého života."
"Povídáte pravdu, že jste doktor? Opravdu?"
"Čestné slovo. Dovolíte vám tedy přinésti prášek?"
"Nu, jste-li doktor, račte... Proč se však máte namáhati? Mohu k vám poslati muže... Feďo!" řekla brunetka, sníživši hlas. "Feďo Probuď se, tuleni! vstaň a jdi za plentu. Doktor jest tak laskav a nabízí nám perský prášek."
Přítomnost "Fedi" za plentou byla pro mě ohromující novinkou... Bylo mi jako bych dostal obuškem... Mou duši naplnil pocit, který dle vší pravděpodobnosti zakouší kohoutek u pušky, činí-li náraz: bylo mně hanba, měl jsem zlost... V duši se mi udělalo najednou tak ošklivě a Feďa, který vyšel před plentu, zdál se mi takovým ničemou, že div jsem nezavolal stráž. Feďa představoval vysokého, asi padesátiletého, žilnatého člověka se šedými licousy, se sevřenými úřednickými rty a modrými žilkami, nepravidelně běhavšími po jeho nose a spáncích. Byl v chalátě a v bačkorách.
"Jste velice laskav, doktore," řekl, bera ode mne perský prášek a obraceje se k plentě. "Merci... I vás zastihla plískanice?"
"Ano!" zavrčel jsem, lehaje na pohovku a zuřivě natahuje na sebe šubu. "Ano!"
"Tak... Zinočko, po tvém nosíčku běží štěnice! Počkej, shodím ji!"
"To můžeš," zasmála se Zinočka. "Nechytil jsi ji! Státní rada, všecko se ho bojí, ale se štěnicí nemůže nic poříditi!"
"Zinočko, před cizím člověkem... (vzdech). Věčně jsi taková... Bůh ví..!"
"Svině, spát člověka nenechají!" zavrčel jsem, zlobě se, aniž bych sám věděl proč.
Ale manželé brzy utichli. Zavřel jsem oči a abych usnul, nemyslil jsem na nic. Však minulo půl hodiny, hodina... a já jsem dosud nespal. Konec konců i sousedé moji počali se vrtěti a šeptem hubovati.
"Podivno, ani perský prášek nepomáhá!" zavrčel Feďa. "Tolik jest těch štěnic! Doktore! Zinočka vás prosí, proč štěnice tak ohavně páchnou?"
Rozhovořili jsme se. Povídali jsme o štěnicích, o počasí, ruské zimě, o medicině, v níž jest tak málo smyslu jako v astronomii; popovídali jsme si o Edisonu...
"Ty, Zinočko, nestyď se... Vždyť jest to doktor!" zaslechl jsem šepot po rozhovoru o Edisonovi. "Neostýchej se a zeptej se... Není se čeho báti... Šervecov nepomohl, a tento, možno, že ti pomůže."
"Zeptej se sám!" zašeptala Zinočka.
"Doktore," obrátil se ke mně Feďa. "Od Čeho má moje žena takovou tíhu v prsou? Kašel... víte... ji tísní, tak jako, víte, by měla cosi spečeného..."
"To by byl dlouhý hovor, najednou to nelze říci," pokusil jsem se vyklouznouti.
"Nu, což na tom, že by byl dlouhý? Času jest dosti... tak jako tak nespíme... Podívejte se, holoubku! Třeba podotknouti, že ji léčil Šervecov... Jest to dobrý člověk, ale... kdo ho zná? Nevěřím mu! Nevěřím! Vidím, že nemáte chuti, ale buďte tak laskav! Prohlédněte ji, a já mezi tím zajdu k dozorci a poručím postavit samovar."
Feďa zašoural bačkorami a odešel. Vešel jsem za plentu. Zinočka seděla na široké pohovce, obložena množstvím podušek a držela svůj krajkový limeček.
"Ukažte jazyk!" řekl jsem sedaje vedle ní a chmuře brvy.
Ukázala mi jazyk a zasmála se. Jazyk byl obyčejný, růžový. Počal jsem jí sahati na puls.
"Hm!" zabručel jsem, nemoha jej nalézti.
Nepamatuji se, jaké otázky, hledě na její smějící se obličej, jsem jí kladl, ale vím pouze tolik, že ku konci své diagnostiky jsem byl takovým hlupákem a idiotem, že mi rozhodně na nich nezáleželo.
Konečně jsem usedl ve společnosti Fedi a Zinočky k samovaru. Bylo třeba napsati recept, a já jsem jej vytvořil podle všech pravidel medicinské nauky:

Rp.
Sic transit 0,05
Gloria mundi 1,0
Aquae destillatae 0,1
Za dvě hodiny lžíci.
Paní Sjelové.
Dr. Zajcev.

Ráno, když jsem s vakem v ruce, úplně jsa připraven k odjezdu, loučil se na vždy se svými novými známými, držel mě Feďa za knoflík a podávaje mi desetirublovku, přesvědčoval mě: "Ne, musíte vzíti! Jsem zvyklý platiti za každou čestnou práci! Studoval jste, pracoval jste! Své vědomosti jste zaplatil krvavým potem! Rozumím tomu!"
Nic naplat, byl jsem nucen desetirublovku vzít.
Tak jsem v hlavních rysech strávil noc před soudem. Nebudu vám popisovati ty pocity, které jsem zakoušel, když se přede mnou otevřely dvéře, a strážník mi ukázal na lavici obžalovaných. Řeknu pouze, že jsem zbledl a zarazil se, když jsem vzadu spatřil tisíc na mě zírajících očí a když pak jsem pohlédl na vážné, slavnostně vážné fysiognomie porotců, měl jsem se za ztracena.
Avšak nemohu popsati, ani vy si nedovedete představiti můj úžas, když upřev oči na stůl pokrytý červeným suknem, spatřil jsem na místě státního zástupce - koho myslíte? - Feďu! Týž seděl a cosi psal. Hledě na něho, vzpomněl jsem si na štěnice, Zinočku, svoji diagnostiku, a ne mráz, ale celý ledový oceán mi proběhl po zádech. Hned mě nepoznal, ale potom se jeho zřítelnice rozšířily, dolní čelist slabě poklesla... ruka se zachvěla. Zvolna se zvedl a upřel na mě svůj olověný pohled. Zvedl jsem se rovněž a, sám nevěda proč, vpil se do něho svýma očima.
"Obviněný, oznamte soudu vaše jméno a ostatní," řekl předseda.
Státní zástupce usedl a vypil sklenici vody. Na čele mu vystoupil studený pot.
"Nu, jsem v pěkné bryndě!" myslil jsem si.
Podle všech známek státní zástupce se rozhodl připražiti mě. Stále se rozdražďoval, hrabal se ve vědeckých výpovědích, broukal...
Však třeba ukončiti. Píši to v soudní budově v době polední přestávky. Hned po ní přijde řeč státního zástupce.
Co se stane?

Noc před soudem v ruském originálu (Ночь перед судом)

- Быть, барин, беде! - сказал ямщик, оборачиваясь ко мне и указывая кнутом на зайца, перебегавшего нам дорогу.
Я и без зайца знал, что будущее мое отчаянное. Ехал я в С-ий окружной суд, где должен был сесть на скамью подсудимых за двоеженство. Погода была ужасная. Когда я к ночи приехал на почтовую станцию, то имел вид человека, которого облепили снегом, облили водой и сильно высекли, - до того я озяб, промок и обалдел от однообразной дорожной тряски. На станции встретил меня станционный смотритель, высокий человек в кальсонах с синими полосками, лысый, заспанный и с усами, которые, казалось, росли из ноздрей и мешали ему нюхать.
А понюхать, признаться, было что. Когда смотритель, бормоча, сопя и почесывая за воротником, отворил дверь в станционные "покои" и молча указал мне локтем на место моего успокоения, меня обдало густым запахом кислятины, сургуча и раздавленного клопа - и я едва не задохнулся. Жестяная лампочка, стоявшая на столе и освещавшая деревянные некрашеные стены, коптила, как лучина.
- Да и вонь же у вас, синьор! - сказал я, входя и кладя чемодан на стол.
Смотритель понюхал воздух и недоверчиво покачал головой.
- Пахнет, как обыкновенно, - сказал он и почесался. - Это вам с морозу. Ямщики при лошадях дрыхнут, а господа не пахнут.
Я услал смотрителя и стал обозревать свое временное жилище. Диван, на котором мне предстояло возлечь, был широк, как двухспальная кровать, обит клеенкой и был холоден, как лед. Кроме дивана, в комнате были еще большая чугунная печь, стол с упомянутой лампочкой, чьи-то валенки, чей-то ручной саквояж и ширма, загораживавшая угол. За ширмой кто-то тихо спал. Осмотревшись, я постлал себе на диване и стал раздеваться. Нос мой скоро привык к вони. Снявши сюртук, брюки и сапоги, бесконечно потягиваясь, улыбаясь, ежась, я запрыгал вокруг чугунной печки, высоко поднимая свои босые ноги... Эти прыжки меня еще более согрели. Оставалось после этого растянуться на диване и уснуть, но тут случился маленький казус. Мой взгляд нечаянно увал на ширмы и... представьте мой ужас! Из-за ширмы глядела на меня женская головка с распущенными волосами, черными глазками и оскаленными зубками. Черные брови ее двигались, на щеках играли хорошенькие ямочки - стало быть, она смеялась. Я сконфузился. Головка, заметив, что я ее увидел, тоже сконфузилась и спряталась. Словно виноватый, потупя взор, я смирнехонько направился к дивану, лег и укрылся шубой.
"Какая оказия! - подумал я. - Значит, она видела, как я прыгал! Нехорошо..."
И, припоминая черты хорошенького личика, я невольно размечтался. Картины одна другой краше и соблазнительнее затеснились в моем воображении и... и, словно в наказание за грешные мысли, я вдруг почувствовал на своей правой щеке сильную, жгучую боль. Я схватился за щеку, ничего не поймал, но догадался, в чем дело: запахло раздавленным клопом.
- Это чёрт знает что такое! - услышал я в то же время женский голосок. - Проклятые клопы, вероятно, хотят съесть меня!
Гм!.. Я вспомнил о своей хорошей привычке всегда брать с собой в дорогу персидский порошок. И на сей раз я не изменил этой привычке. Жестянка с порошком была вытащена из чемодана в какую-нибудь секунду. Оставалось теперь предложить хорошенькой головке средство от "энциклопедии" и - знакомство готово. Но как предложить?
- Это ужасно!
- Сударыня, - сказал я возможно сладеньким голосом. - Насколько я понял ваше последнее восклицание, вас кусают клопы. У меня же есть персидский порошок. Если угодно, то...
- Ах, пожалуйста!
- В таком случае я сейчас... надену только шубу, - обрадовался я, - и принесу...
- Нет, нет... Вы через ширму подайте, а сюда не ходите!
- Я и сам знаю, что через ширму. Не пугайтесь: не башибузук какой-нибудь...
- А кто вас знает! Народ вы проезжий...
- Гм!.. А хоть бы и за ширму... Тут ничего нет особенного... тем более, что я доктор, - солгал я, - а доктора, частные пристава и дамские парикмахеры имеют право вторгаться в частную жизнь.
- Вы правду говорите, что вы доктор? Серьезно?
- Честное слово. Так позволите принести вам порошок?
- Ну, если вы доктор, то пожалуй... Только зачем вам трудиться? Я могу мужа выслать к вам... Федя! - сказала брюнетка, понизив голос. - Федя! Да проснись же, тюлень! Встань и поди за ширму! Доктор так любезен, он предлагает нам персидского порошку.
Присутствие за ширмой "Феди" было для меня ошеломляющею новостью. Меня словно обухом ударило... Душу мою наполнило чувство, которое, по всей вероятности, испытывает ружейный курок, когда делает осечку: и совестно, и досадно, и жалко... На душе у меня стало так скверно и таким мерзавцем показался мне этот Федя, когда вышел из-за ширмы, что я едва не закричал караул. Федя изображал из себя высокого жилистого человека лет пятидесяти, с седыми бачками, со стиснутыми чиновничьими губами и с синими жилками, беспорядочно бегавшими по его носу и вискам. Он был в халате и туфлях.
- Вы очень любезны, доктор... - сказал он, принимая от меня персидский порошок и поворачивая к себе за ширмы. - Merci... И вас застала пурга?
- Да! - проворчал я, ложась на диван и остервенело натягивая на себя шубу. - Да!
- Так-с... Зиночка, по твоему носику клопик бежит! Позволь мне снять его!
- Можешь, - засмеялась Зиночка. - Не поймал! Статский советник, все тебя боятся, а с клопом справиться не можешь!
- Зиночка, при постороннем человеке... (вздох). Вечно ты... Ей-богу...
- Свиньи, спать не дают! - проворчал я, сердясь сам не зная чего.
Но скоро супруги утихли. Я закрыл глаза, стал ни о чем не думать, чтобы уснуть. Но прошло полчаса, час... и я не спал. В конце концов и соседи мои заворочались и стали шёпотом браниться.
- Удивительно, даже персидский порошок ничего не берет! - проворчал Федя. - Так их много, этих клопов! - Доктор! Зиночка просит меня спросить вас: отчего это клопы так мерзко пахнут?
Мы разговорились. Поговорили о клопах, погоде, русской зиме, о медицине, в которой я так же мало смыслю, как в астрономии; поговорили об Эдисоне...
- Ты, Зиночка, не стесняйся... Ведь он доктор! - услышал я шёпот после разговора об Эдисоне. - Не церемонься и спроси... Бояться нечего. Шервецов не помог, а этот, может быть, и поможет.
- Спроси сам! - прошептала Зиночка.
- Доктор, - обратился ко мне Федя, - отчего это у моей жены в груди теснение бывает? Кашель, знаете ли... теснит, точно, знаете ли, запеклось что-то...
- Это длинный разговор, сразу нельзя сказать... - попытался я увернуться.
- Ну, так что ж, что длинный? Время есть... всё одно, не спим... Посмотрите ее, голубчик! Надо вам заметить, лечит ее Шервецов... Человек-то он хороший, но... кто его знает? Не верю я ему! Не верю! Вижу, вам не хочется, но будьте так добры! Вы ее посмотрите, а я тем временем пойду к смотрителю и прикажу самоварчик поставить.
Федя зашаркал туфлями и вышел. Я пошел за ширму. Зиночка сидела на широком диване, окруженная множеством подушек, и поддерживала свой кружевной воротничок.
- Покажите язык! - начал я, садясь около нее и хмуря брови.
Она показала язык и засмеялась. Язык был обыкновенный, красный. Я стал щупать пульс.
- Гм!.. - промычал я, не найдя пульса.
Не помню, какие еще вопросы задавал я, глядя на ее смеющееся личико, помню только, что под конец моей диагностики я был уже таким дураком и идиотом, что мне было решительно не до вопросов.
Наконец, я сидел в компании Феди и Зиночки за самоваром; надо было написать рецепт, и я сочинил его по всем правилам врачебной науки:

Rp. Sic transit 0,05
Gloria mundi 1,0
Aquae destillatae 0,1
Через два часа по столовой ложке.
Г-же Съеловой.
Д-р Зайцев.

Утром, когда я, совсем уже готовый к отъезду, с чемоданом в руке, прощался навеки с моими новыми знакомыми, Федя держал меня за пуговицу и, подавая десятирублевку, убеждал: - Нет, вы обязаны взять! Я привык платить за всякий честный труд! Вы учились, работали! Ваши знания достались вам потом и кровью! Я понимаю это!
Нечего было делать, пришлось взять десятирублевку.
Так в общих чертах провел я ночь перед днем суда. Не стану описывать те ощущения, которые я испытывал, когда передо мной отворилась дверь и судебный пристав указал мне на скамью подсудимых. Скажу только, что я побледнел и сконфузился, когда, оглянувшись назад, увидел тысячи смотрящих на меня глаз; и я прочел себе отходную, когда взглянул на серьезные, торжественно-важные физиономии присяжных...
Но я не могу описать, а вы представить себе, моего ужаса, когда я, подняв глаза на стол, покрытый красным сукном, увидел на прокурорском месте - кого бы вы думали? - Федю! Он сидел и что-то писал. Глядя на него, я вспомнил клопов, Зиночку, свою диагностику, и не мороз, а целый Ледовитый океан пробежал по моей спине... Покончив с писанием, он поднял на меня глаза. Сначала он меня не узнал, но потом зрачки его расширились, нижняя челюсть слабо отвисла... рука задрожала. Он медленно поднялся и вперил в меня свой оловянный взгляд. Я тоже поднялся, сам не знаю для чего, и впился в него глазами...
- Подсудимый, назовите суду ваше имя и проч., - начал председатель.
Прокурор сел и выпил стакан воды. Холодный пот выступил у него на лбу.
- Ну, быть бане! - подумал я.
По всем признакам, прокурор решил упечь меня. Все время он раздражался, копался в свидетельских показаниях, капризничал, брюзжал...
Но, однако, пора кончить. Пишу это в здании суда во время обеденного перерыва... Сейчас будет речь прокурора.
Что-то будет?